В царстве тьмы - Страница 46

Лицо лакея изобразило глубокое изумление.

— Да я, ваше превосходительство, вовсе не был в деревне, мне и делать там нечего, потому что отец, слава Богу, жив и здоров.

Настала очередь барона удивляться.

— Но почему же ты ушел от меня? — уже смущенно спросил он.

— Потому что баронесса отказала.

— За что? — порывисто спросил барон, отбрасывая бумаги, которые читал. Видя нерешительность Осипа, очевидно боявшегося говорить, он нетерпеливо сказал: — Говори смело. Я хочу знать, почему жена отказала тебе.

— Потому что я знал слишком много про ихние дела. По совести говоря, я и пришел для того, чтобы открыть вам правду, и надеюсь, добрый барин, что вы простите мне мою дерзость, но я считаю своим долгом предупредить вас о том, что творится в доме и о чем громко говорят уже все ваши знакомые.

Барон побледнел и выпрямился, нахмурив брови.

— Говори без утайки, Осип. Как бы тяжело мне ни было, но я хочу знать всю правду и буду благодарен тебе за предупреждение.

Лакей достал из кармана старый бумажник, набитый письмами и розовыми раздушенными конвертами, и выложил все на стол перед бароном.

— Должен сказать, что еще до отъезда вашего превосходительства между баронессой и доктором Заторским дело было неладно, а с вашим отъездом становилось с каждым днем все хуже и виднее. Нельзя было войти в будуар барыни не натолкнувшись на какое-нибудь безобразие. Письма так и летели с обеих сторон, а когда доктор уезжал на три недели в Москву, так писали каждый день. Все, что я мог перехватить из этой переписки, вот здесь. Но еще хуже стало за последний год. Феня призналась мне, что барыня беременна, а потом она уезжала, не знаю куда, а только известно, что есть ребенок и воспитывается в Стрельне, у колониста, которому барыня посылает деньги. Аннушка же и носит их на почту, да мне удалось украсть две квитанции — вот они. Барыня иногда тоже ездит в Стрельну, будто бы к отцу. Вот, вскоре после рождения ребенка, вошел я как-то нечаянно в будуар и застал барыню на коленях у доктора. После этого баронесса очень прогневалась и рассчитала меня, наказав, чтобы и ноги моей не было в доме.

Яркая краска залила загорелое лицо барона во время рассказа камердинера, который прибавил в заключение:

— А что я говорю, про то знают все люди и могут подтвердить: да все молчат, потому что боятся потерять место. А я не хочу, чтобы дурачили и поднимали на смех барина, который всегда был добр ко мне.

— Спасибо, Осип, за сообщение. Оставь свой адрес, ты, может быть, понадобишься мне.

Дрожащей рукой достал барон из бумажника сторублевую бумажку, протянув ее слуге и жестом отпустил его.

Лишь только закрылась за Осипом дверь, барон вскочил, сорвал с шеи галстук и зашагал по комнате: вся кровь прилила к голове, и он думал, что задохнется.

Так вот, каков «друг», которому он, считая его олицетворением честности, доверил свой дом и семью! Какого же подлеца почтил он своим доверием и дружбой! Он и не подозревал, что эта наглая рожа, с которой он постоянно сталкивался еще до отъезда и нашел устроившейся у его очага, пользовалась его добродушием, чтобы опозорить его честное имя. А та, низкая, негодная тварь!… С каким лицемерием разыгрывала она страстную супругу и нежную мать, для которой весь смысл жизни заключается в семье: муже и детях. Какова же, однако, наглость, чтобы приютить под боком любовника и нежно встречать мужа, делая его посмешищем общества. И невинные дети были свидетелями такого позора! Как знать? Может быть они уже поняли гнусность положения, может, даже видели какую-нибудь сцену, вроде той, из-за которой пришлось рассчитать лакея!…

«И болван же я был, что вытащил из грязи эту нищую, уже тогда бывшую весьма подозрительной репутации, и одел ее. Едва попала она в богатство, как не знала удержу в расходах, не знала меры роскоши и, глазом не моргнув, представляла тысячные счета, он же покорно оплачивал их, извиняя все безумства этой бесстыдницы. И вот, в благодарность, она производит на свет незаконного ребенка и тайно воспитывает его. О! Этот позор переходит все пределы…»

Понемногу, однако, барон несколько успокоился, но чувствовал себя точно разбитым: присев к письменному столу, он вынул из бумажника пачку писем и принялся читать. Уже из первых посланий, дышащих кипучей страстью, были ясны отношения жены и доктора, и он с горечью сравнивал их с полными любви и тоски письмами баронессы к нему во время путешествия. Как она, казалось, любила его и ждала его возвращения, а в письмах к любовнику лились выражения животной страсти, ревнивые упреки и указания на неслыханные жертвы, принесенные Заторскому, вопреки ее супружеским обязанностям и искренней преданности мужу. На все лады воспевала она свои нравственные муки, твердя о проливаемых кровавых слезах и о том, как ее сердце разрывается, вспоминая своего доброго Максимилиана, который так слепо верит ей и так страстно любит.

— Какая бездна лжи и наглого обмана таится в сердце и уме этой подлой женщины. Вот пустословие, выраженное во всей его наготе! — прошептал барон с отвращением, комкая, не читая, остальные письма и бросая их в камин, где и поджог их.

Когда последний клочок бумаги обратился в пепел, он опять сел и задумался. Конечно, он не единственный обманутый муж в Петербурге, а семейств с «друзьями дома», процветающих под благодушным покровительством супруга, можно насчитать дюжины, но над ним-то уж слишком нагло смеялись.

Нет, нет, нет! Он не желает принадлежать к Панургову стаду, а за нанесенную его чести и сердцу рану отплатит обоим предателям: он покажет этой распутнице, что значит считать его болваном… Он не остановится ни перед каким скандалом… И в его возбуждением воображении рождались жесточайшие способы мести и острое желание утопить женщину в той нищете, из которой он ее вырвал. Но прежде всего он хотел накрыть их и разоблачить…